Джон Лилли о камере сенсорной депривации

Когда мне было 16, и я готовился к поступлению в колледж, я написал для школьной газеты статью под названием «Реальность». Она-то и определила мой жизненный путь и направление мыслей, связав их с изучением активности и структуры мозга. Я поступил в Калифорнийский технологический институт, начал изучать биологические науки и впервые прошел курс нейроанатомии. Потом я отправился в Дартмутскую медицинскую школу, и там прошел еще один такой курс, а потом пошел в Пенсильванский университет, и там изучал мозг еще глубже. Так что я узнал о нем больше, чем могу рассказать.

В детстве я ходил в католическую школу и много узнал там о грубых мальчиках и красивых девочках. Я влюбился в Маргарет Ванс, но ничего ей не сказал, хотя это было невероятно. Я не знал о сексе, так что фантазировал о том, как мы с ней обмениваемся мочой. У моего отца был тренажер с ремнем, который нужно было надевать на живот или на мягкое место, и электрическим мотором, от которого ремень вибрировал. Однажды я стоял на этом тренажере, и вибрация стимулировала мои эрогенные зоны. Тогда я внезапно почувствовал, как мое тело словно разделилось на части, и все мое существо охватил восторг. Это было бесподобно. Наутро я рассказал об этом священнику, и тот сказал: «Ты мастурбировал!». Я не знал, о чем он говорит, а потом понял и ответил: «Нет». Он назвал это смертным грехом. Я ушел из церкви. Я думал: «Если они называют Божий дар смертным грехом, черт с ними. Это не мой Бог, они просто пытаются контролировать людей».

Объективность и субъективность — это ловушки, в которые попадают люди. Я предпочитаю термины «внутреннее здравомыслие» и «внешнее здравомыслие». Внутреннее здравомыслие — это ваша жизнь внутри вас. Она очень личная, и обычно ты никого не впускаешь внутрь, поскольку там творится полное безумие, — хотя я довольно часто встречаю людей, с которыми могу поговорить об этом. Когда ты попадаешь в камеру депривации, внешнее здравомыслие исчезает. Внешнее здравомыслие — это то, что мы делаем сейчас, во время разговора: обмениваемся мыслями и тому подобное. Я не говорю о своем внутреннем здравомыслии, а журналист не говорит о своем. Однако если наши внутренние здравомыслия частично совпадут, мы сможем подружиться.

Я никогда не использую слово «галлюцинация», поскольку оно сильно дезориентирует. Оно — часть искусственного объяснительного принципа, а значит, бесполезно. Ричард Фейнман, физик, погружался в камеру депривации 20 раз. Каждый раз он проводил там по три часа, а после отправил мне по почте свою новую книгу по физике. На титульном листе Фейнман написал: «Спасибо за галлюцинации». Я позвонил ему и сказал: «Послушай, Дик, ты ведешь себя не как ученый. Ты должен описывать то, что испытал, а не выбрасывать это в мусорную корзину с надписью «Галлюцинации». Это термин из области психиатрии, который искажает смысл; ничто из твоего опыта нельзя назвать нереальным».

Каков именно этот опыт? Ну, например, человек может сказать, будто в камере депривации он почувствовал, как нос сместился к пупку, а потом решил, что ему не нужен ни нос, ни пупок, и улетел в космос. Тут ничего не нужно объяснять — нужно просто описывать. Объяснения в этой области бессмысленны.

Я 35 лет учился и восемь лет занимался психоанализом прежде, чем лечь в камеру депривации. В тот момент я был свободнее, чем если бы не сделал всего этого. Кто-то спросит: «Здесь нет никакой связи». Я могу сказать: «Да, но я узнал, что из моих знаний мне не потребуется». Я узнал весь этот бред собачий, который несут люди из академической науки, и тоже начал говорить чушь. Моя собственная чушь — гарантия, что я забуду чушь профессора, за исключением по-настоящему ценных и интересных вещей.

Когда я иду в камеру депривации, главный принцип, которым я пользуюсь, звучит примерно так: «Бога ради, не предопределяй, не ищи цель, просто дай этому произойти». С кетамином и ЛСД я делал то же самое; я медленно отпускал контроль над собственным опытом. Знаете, некоторые люди лежат в камере час и пытаются испытать то же, что и я. Я знал об этом и в конце концов написал предисловие к книге «The Deep Self» и сказал: если вы правда хотите узнать, что значит быть в камере депривации, не читайте мои книги, не слушайте меня, а просто идите и полежите в ней.

У меня нет миссии. Миссия сделала бы меня нелепым. Каждый раз, когда я принимал кислоту в камере депривации, происходящее было не таким, как раньше. Думаю, я не мог даже начать это описывать. Я получил лишь десятую долю процента возможного опыта и описал его в книгах. Вселенная предохраняет нас от нашей склонности предопределять. Когда тебя вынимают вон из твоего тела и дают тебе полную свободу, ты понимаешь, что в мире есть разумы куда более великие, чем человеческий. И тогда ты становишься по-настоящему скромным. Потом тебе всегда нужно вернуться, и ты думаешь: «Ну что ж, вот он я, снова в этом чертовом теле, и я уже не такой умный, как был, когда находился там, с ними».

Вы читали работы Кэтрин Перт? Она открыла 42 пептида, которые позволяют мозгу создавать настроение. Перт говорила: «Как только мы поймем химию мозга, психоаналитики станут не нужны». Она считала, что мозг — это огромный многоплановый химический завод. Мы пока, конечно, не можем тут ничего обобщать, но знаем, что в случае с одними веществами передозировка приводит к депрессии, в случае с другими — к эйфории, и так далее. Выходит, жизнь постоянно модулируется химией мозга. Лично я давно сдался и перестал пытаться высчитать, как работает мозг, — ведь он такой сложный и необозримый. Однако насколько сложный, нам пока неизвестно.

Главная задача науки — понять, кто такой человек и как он действует с точки зрения биохимии. Мы никогда до конца не поймем, как работает мозг. Я всегда говорю, что мой мозг — это большой дворец, а я просто мелкий грызун, который по нему шныряет. Это мозг владеет мной, а не я — мозгом. Большой компьютер может полностью имитировать маленький, но не может имитировать себя самого, — потому что так не останется ничего, кроме имитации. Никакой осознанности после этого уже не будет.

Я не думаю, что человек может создать суперкомпьютер, который будет симулировать работу мозга. Многие наши открытия были абсолютно случайными. Если бы мы сначала открыли математику мозга, то сейчас смогли бы продвинуться куда дальше.

Черт его знает, какой язык использует мозг. Можно показать цифровые операции мозга, проанализировать, нервные импульсы спускаются и поднимаются по аксонам, — но что такое нервные импульсы? Насколько я понимаю, это просто способ восстановить работоспособное состояние системы, которая располагается в середине аксона. Нервные импульсы, которые спускаются по аксонам, просто очищают ее центральные точки, чтобы подготовить их к следующему воздействию, постоянно. Это как сон. Сон — это состояние, в котором человеческий биокомпьютер объединяет и анализирует то, что произошло снаружи, выбрасывает бесполезные воспоминания и сортирует полезные. Это похоже на работу большого компьютера, который каждый раз перед стартом получает пустую память. Мы все время это делаем.

Мы во всем ищем смысл и объяснения. Это наивно. Объяснительный принцип предохраняет нас от ужаса неизвестности; но я предпочитаю неизвестное, я ученик неожиданностей. Маргарет Хов (ассистентка Лилли в Научно-исследовательском институте коммуникации Сент-Томас на Виргинских островах) кое-чему меня научила. Однажды я пришел в университет, и она сказала: «Доктор Лилли, вы постоянно стараетесь сделать так, чтобы что-то произошло. На этот раз вам это не удастся: вы будете просто сидеть и смотреть». Понимаете, о чем я? Если я все время создаю события, мне в конце концов становится скучно. Но если я смогу просто расслабиться и позволить чему-то произойти просто так, скуки не будет, и я дам шанс другим. Теперь я могу себе это позволить, ведь мне не нужно зарабатывать себе на хлеб. Однако некоторые люди умеют зарабатывать и при этом вести себя чертовски пассивно.


Можно стать администратором, который ничего не знает, и тогда людям придется все время что-то вам объяснять. Мой отец был главой большой банковской сети, и он кое-чему научил меня в плане пассивности. Он сказал: «Ты должен научиться вести себя так, будто ты взбешен, — и окажешься впереди тех, кто взбешен по-настоящему». Я ответил: «А как насчет любви?». Он повторил сказанное. Все эти мощные чувства... Можно вести себя так, будто ты их испытываешь, но при этом оставаться безучастным, — и ты не лишишься способности ясно мыслить.
Я усвоил этот урок. Однажды я очень рассердился на старшего брата и швырнул в него банку карбида кальция, и она взорвалась, — просто потому что он так сильно меня дразнил. Он ужасно меня дразнил. Я бросил в него банку, и она пролетела мимо, в паре дюймов от его головы. Я застыл на месте и подумал: «Боже мой, я же мог его убить! Я больше никогда не буду злиться».


Однажды я написал главу, которая называлась «Откуда берутся армии?». Знаете, откуда они берутся? Из традиций. Дети учат историю войны, так что их всех программируют заранее. Если вы читали книжки по истории, вы поймете, что все они о войне, это просто невероятно! На уроках латыни я изучал войны Цезаря, потом занялся французским и начал изучать войны Наполеона, и так далее, и тому подобное. Что мы узнали о Цезаре? Что не стоит делить Галлию на три части. Что мы узнали о Клеопатре? Что можно убить себя змеиным укусом. Но если вы начнете изучать историю Италии и столкнетесь с Леонардо да Винчи или Галлилеем, все это развалится на части. Они жили сами по себе и делали свое дело, и это великолепно. Это единственная часть истории, которая может быть интересной.

Цель страха — это движении от ортонойи к метанойе через паранойю. Ортонойя — это то, как думает большинство людей; они создают варианты имитации, которые все принимают. Метанойя — это когда вы оставляете все это позади и оказываетесь способны оценить, что такое высокий уровень умственного развития. Но когда вы делаете это впервые, вам до смерти страшно.

Когда я первый раз лег в камеру депривации после приема кислоты, я запаниковал. Я внезапно увидел перед собой строчку из памятной записки Национального института психического здоровья: «Никогда не принимайте кислоту в одиночестве». Один исследователь пренебрег этим правилом, и его сожрал его же собственный кассетный магнитофон. Я не мог ни о чем больше думать. Большое счастье, что я так сильно перепугался. Что я понятия не имел, что может случиться. Это настоящее ракетное топливо! Я продвинулся во Вселенной дальше, чем когда-либо. Так что паранойя — это ракетное топливо метанойи. До того, как я начал погружаться в камеру депривации, я опасался воды. Я много ходил под парусом в океаном и ужасно боялся акул. Это была настоящая продолжительная фобия. В конце концов, я лег в камеру и прошел через этот кошмарный опыт, испугался просто до смерти. Теперь воды я больше не боюсь.

Я никогда не рассказываю, чем занят. Мой психоаналитик хорошо это описал. Как-то я пришел к нему, уселся в кресло и сказал: «У меня только что возникла новая идея, но я не собираюсь о ней говорить». Он ответил: «О, значит ты понял, что новая идея похожа на эмбрион. Его можно убить иголкой, но если эмбрион уже успел стать зародышем или младенцем, он почувствует только легкое покалывание». Нужно дать идее подрасти прежде, чем вы начнете о ней рассказывать.